«Я понял, что мне плоховато, уже во время спектакля. А когда я его отыграл, то оказалось, что у меня коронавирус», — рассказал артист в интервью Business FM
Евгений Миронов. Фото: Артем Геодакян/ТАСС
Художественный руководитель Театра наций народный артист России Евгений Миронов и главный редактор Business FM Илья Копелевич поговорили о людях сцены в этом ненормальном году, о билетах, ценах, о жизни в интернете и в соцсетях, а еще о том, как Евгений заболел ковидом прямо во время спектакля.
Год заканчивается. Я хотел бы, чтобы вы рассказали нам, как этот очень странный год, небывалый год, пережили люди театра. Это ведь такой особый народ, со своей жизнью, со своим бытом, со своими переживаниями во всех отношениях. Как они материально его пережили, профессионально? У вас было много премьер, несмотря ни на что.
Евгений Миронов: Да, конечно, такого года я не помню не только у нас, во всем мире. Самое интересное, что театр стал самой, мне кажется, болезненной точкой, потому что в самые тяжелые времена, в блокаду в Ленинграде работали театры, работала филармония. В Югославии во время войны югославской все артисты объединились в один театр, и туда зрители под пулями бежали. Потому что беда объединяет, и театр этому очень способствует, это то место, где люди объединяются. А тут — дистанция как главное условие соблюдения карантина. Дистанция, расстояние — это означает гибель для театра. Поэтому мы были в очень сложных условиях и во время первой волны, хотя, конечно же, мы стали тут же искать новые формы общения со зрителями, и онлайн-показы спектаклей наших прошлых лет. Это делали и мы, и другие коллеги. И образовательные программы, которые мы тут же стали верстать на коленке. Наш театр, например, снял целый театральный сериал, историю новой команды Театра наций за 15 лет. В следующем году Театру наций, его новой команде, 15 лет. Мы нашли способы общения со зрителем, но, конечно, это не то. что вживую. И, как вы справедливо заметили, несмотря на этот сложный год, у нас сначала было запланировано девять, а теперь 11 премьер. Половину из них мы уже сыграли в этих условиях: сначала 50% зрителей, а теперь 25% зрителей. Тем не менее мы рады, что хоть так мы можем работать, и все службы на своих местах, и зрители покупают билеты. Хотя у зрителей есть страх, что нужно ли сейчас выходить в театр. Тем не менее у нас полные — в этой пропорции — залы. А у наших коллег в Европе, Америке театры закрыты, поэтому я считаю, что нам повезло еще.
Сейчас может быть такое, что в театре на сцене людей больше, чем в зале?
Евгений Миронов: У нас вряд ли. В Большом театре, скорее всего, так и будет.
Это ведь должно быть какое-то очень тяжелое ощущение для тех, кто выходит на сцену. Театр не кино, в театре это дыхание, единые эмоции, объединенные с тем, чем живут люди на сцене. Как вы себя чувствуете при этом зале?
Евгений Миронов: Я себя хорошо чувствую, потому что я, честно говоря, не ощущаю того, что неполный зал, хоть там шахматная рассадка. Тем не менее после хорошо сыгранного спектакля есть такой же эмоциональный отзыв в зрительном зале. Что будет дальше, я не знаю. Я еще не играл никогда в своей жизни на 25% заполняемости зала, поэтому не могу вам сказать. Вот 30-го числа я играю «Рассказы Шукшина», там посмотрим.
Сейчас тоже впервые, наверное, за столетия в театральной Москве происходит такое: люди берут билеты на спектакли, а они отменяются, отменяются и отменяются. Понятно, что кто-то заболел. Я знаю, слышал, что актеров воспитывают с младых ногтей, что актеры не болеют, потому что это коллективное творчество. Если актер на ногах, то он на сцене. А вот сейчас просто нельзя, потому что, если заболел, ты просто не имеешь права. Как с этим можно свыкнуться? Театр — это коллективное творчество: выпадает один — нет спектакля.
Евгений Миронов: Я, конечно же, очень переживаю за зрителей, особенно в эти дни. Мы избалованный театр, у нас обычно нет свободных мест. У нас продается зал полностью, по-моему, 99% из того репертуара, который у нас есть. У нас все спектакли были проданы, и в тот момент, когда сказали, что 25%, мы были вынуждены, как и все остальные театры, отменить уже проданные спектакли, вернуть деньги за билеты и продавать заново. Конечно же, это очень дискомфортно для зрителей, мы получаем проклятия. Объясняем как можем, что это не от нас зависит и что, честно говоря, это единственный выход из этой ситуации. Но что делать, мы в таких обстоятельствах существуем. Вот я к вам сюда шел и получил известие, что заболела актриса, спектакль которой должен состояться у нас буквально через три или четыре дня. Что нам делать, я пока не знаю. Успеем ли мы ввести новую актрису или будем отменять спектакль, я не знаю. И так, как на минном поле, каждый день. Но мы держимся, стараемся.
Если бы не карантин, она наверняка, даже если у нее была бы температура 38, все равно играла бы на сцене?
Евгений Миронов: Конечно, я играл Горбачева, у меня была температура 38.
Вот сейчас? И как вас допустили?
Евгений Миронов: Я понял, что мне плоховато, уже во время спектакля. А когда я его отыграл, то оказалось, что у меня коронавирус. И тогда я думаю: «Боже мой, я себя чувствовал хорошо утром, до этого я регулярно сдавал тесты». Но в этот вечер почувствовал себя плохо. После спектакля тут же приехала скорая помощь, и оказалось, что я болен и окружающие вокруг меня в зоне риска. Слава богу, что никто не заболел. Как я переболел? Вы знаете, средне. У меня не было таких тяжелых испытаний, но тем не менее две недели, от звонка до звонка, не потому что я стал себя лучше чувствовать и хотел выйти, но мне нельзя, нет, я себя чувствовал на самом деле недееспособным. Это выбивает на две недели ровно. Вот сейчас я, слава богу, здоров.
Но это не на первой премьере случилось? Потому что целый ряд спектаклей прошел, и на первом был Михаил Сергеевич и вы с ним общались. Так что не в этот день. Известно, что вы встречались с Михаилом Сергеевичем и он что-то видел до того, как спектакль появился в целом. После того как он его посмотрел от начала до конца, что он вам сказал, какие у него были впечатления? Наверное, ему понравилось?
Евгений Миронов: Конечно, это было испытание для нас, большое испытание, и, честно говоря, это второй раз в моей жизни, когда я играю человека живого, исторического деятеля, который смотрит на меня. Нет, вру, третий раз. Солженицын, который смотрел «В круге первом», где я играл его. Потом космонавт Алексей Леонов — фильм «Время первых», и он смотрел себя в моем исполнении. И вот теперь Михаил Сергеевич Горбачев. Нет, Михаил Сергеевич ничего до этого не видел, мы просто встречались с ним. Встречались, потом созванивались, и он был в курсе того, что происходит. Но впервые он увидел спектакль, когда пришел в театр. Я не знаю, что он испытал, но мы испытали просто сложные чувства. Я по ходу спектакля хотел менять какие-то реплики, потому что я думал, что это его обидит, ему будет, может быть, больно или неприятно, потому что там очень много личностных моментов, непридуманных, взятых из воспоминаний, в том числе и его. Но он очень мужественно это посмотрел, ему очень понравилось, и он сказал, что хочет прийти еще раз. Самый большой комплимент.
Я не видел спектакля, я знаю только отзывы, но, как мне рассказывали, вы создаете такого неидеального Горбачева, там целый ряд каких-то его привычек, даже походка. Все в восторге от того, как это выглядело в вашем исполнении, настолько это было близко к тому впечатлению, которое когда-то у всех людей появилось по телевизору. И он ведь в своем телевизионном образе в конце 1980-х — начале 1990-х перестал быть популярным человеком. Над многими его черточками многие смеялись. Может быть, и походку вы для него специально чуть-чуть изменили? Или только реплики?
Евгений Миронов: Нет-нет, я играл живого человека. Вообще, Горбачев отличается от всех других политиков тем, что он очень живой. И на все то, что вы сказали, на все какие-то пародии в свой адрес он всегда относился с юмором. Не болезненно, а с юмором. Поэтому, когда меня спрашивают журналисты о том, корректировал ли он пьесу, знаете, другой бы сказал: «Я хочу почитать. Нет, не хочу, чтобы это было, вычеркнуть». Ничего подобного. Он абсолютно свободный человек, и про это наш спектакль. И даже в тот период, когда он уже был непопулярен, он вел себя всегда так, как вел себя в жизни. Когда он стал генсеком, на вопрос своей жены Раисы Максимовны: «А как мы будем дальше жить? Вот мы привыкли так, а сейчас ты стал царем» — он сказал: «Мы ничего не должны менять». И ходил с ней за ручку везде, чего до этого не было за 70 лет советской власти. Он себе никогда не изменял. Это для меня самая большая ценность в этой фигуре. Поэтому я играл живого человека, какой он есть.
У вас в театре нет труппы. Такой удивительный театр, где вы приглашаете режиссера, режиссер, как в кино, делает кастинг актеров, они приглашенные, и вы платите гонорары. Причем гонорары в Театре наций, как рассказывают, одни из самых высоких в Москве за выход на сцену. Но театр был закрыт долгое время, актеры гонорары не получали...
Евгений Миронов: Почему не получали? Получали. Благодаря министерству культуры. Да, у нас действительно театр такой проектный, это особый случай. Я очень горжусь тем, что наша команда создала такую структуру, когда любой режиссер может прийти и выбрать любых артистов, с которыми он хочет работать. Каждый раз это почти новая команда. У нас работает в Театре наций более 350 артистов, и это здорово, потому что они могут уйти из театра, где есть только один режиссер — главный. Они могут уйти и попробовать, пока есть возможность. У артиста тоже век востребованности не очень долгий. Попробовать себя в другом качестве, с другим режиссером, с другим почерком, с другим стилем. Это великая возможность. Я считаю, что в Театре наций мы этому способствуем. Но когда случилась пандемия и два с половиной месяца театр был закрыт, нам помогло министерство культуры, за что я очень им благодарен. Они откликнулись и частично возместили — не полный гонорар артистам, но частично как-то возмещали финансово и помогали. Потому что многие артисты работают только в Театре наций, в других не работают, а у них дети, и они остались просто без куска хлеба.
Хотя у вас и гонорарный театр, не зарплатный и не постоянное место работы, но, вот видите, министерство культуры вам выделило деньги, чтобы за непрошедшие спектакли частично заплатить. Большая доля актеров в Москве, в Петербурге и в других городах служат в государственных театрах, там тоже был хотя бы оклад. Хотя оклад — это очень небольшая сумма денег, есть еще гонорары. Есть же просто актеры-фрилансеры, которые снимаются в кино, участвуют в антрепризах, работают как приглашенные, а если у них нет этого оклада в бюджетном театре, то я с трудом представляю, как они жили с марта по июль.
Евгений Миронов: Мне трудно говорить за всех. Нашим артистам все-таки мы пробили какой-то денежный грант за это время. Наверное, фрилансеры существовали на то, что они скопили до этого, потому что кино не было и кино сейчас тоже в сложном положении. Каждый, наверное, как мог.
Мне почему-то кажется, что там могли быть и трагедии вполне, а не просто трудности. Потому что кроме народных или всенародных актеров, как вы, еще есть много просто актеров, но без них нет ни театра, ни кино, и вообще они часть нашей жизни и культуры, и они всегда были людьми небогатыми, и сейчас вряд ли что-то изменилось.
Евгений Миронов: Безусловно. Но сложнее всех оказалось тем, кто уже находится в возрасте. Я занимаюсь благотворительным фондом «Артист» уже много лет, мы помогаем ветеранам театра и кино, и не только в нашей стране, наши подопечные есть более чем в 60 городах. Мы постоянно помогаем, но возросло количество и необходимость помощи: и скорой помощи, и сиделок, и продуктов на дом, потому что им нельзя было выходить из дома. Нагрузка на наш фонд колоссально возросла, а заработок фонда — обычно мы зарабатываем сами, в том числе концертами, какими-то аукционами — тоже прекратился, мы оказались в очень сложном положении. Но тем не менее пытаемся сейчас помогать, потому что им как раз сложнее, чем тем молодым артистам, про которых вы говорите и которые все-таки меньше нуждаются сейчас в конкретной ежесекундной помощи, как наши ветераны.
Я не знаю, как сейчас, но в конце советской власти как-то в силу общения я примерно знал, чем живут актеры. Если они не в самом топе, зарплата в театре без гонораров — около 100 рублей, а съемочный день в кино — 100 рублей в день. Кино выручало.
Евгений Миронов: В то время было не 100 рублей, ну что вы. По-моему, 27 рублей была ставка. Это была самая высшая категория. Советские времена, я застал краешек, когда я уже стал сниматься, это были все равно приличные деньги, ну что вы.
Сейчас с точки зрения жизни актера кино и театр — что ему дает больше средств к существованию? В большинстве случаев нельзя говорить о большом достатке, но...
Евгений Миронов: Конечно, кино дает больше средств к существованию, но просто если ты только в кино будешь сниматься, это означает трата, а поиск чего-то нового в кино практически не дает, потому что на это нет времени. Съемочный период достаточно короткий, сжатый, нужно быть готовым к роли. А в театре есть возможность разбирать материал. Поэтому многие артисты жертвуют финансами, но идут в театр для того, чтобы набрать, нарастить свои мышцы, попробовать себя нового открыть, сломать себя, поломать с новым режиссером. Тут каждый выбирает свое.
Но у нас всегда так было, у нас не было — за редкими исключениями — сугубо киноактеров, как в Голливуде. В основном для актерской профессии, для цеха, театр был базой, основным образом жизни, домом, а кино — это такая великолепная возможность, во-первых, естественно, стать узнаваемым, что, конечно, важно для любого артиста, и в том числе это давало определенную славу, доход и так далее. Почему у нас так? Ведь, скажем, в Голливуде не так. Бродвей Бродвеем, а кино — это кино.
Евгений Миронов: Кино использует типаж. Голливуд только на этом и стоит. Типаж — это означает, что мне нужен худенький, мне нужен толстенький, мне нужен комедийный, мне нужен трагедийный. И все. Выбиться из комедийного в какой-то драматический образ практически невозможно. Это удается уже маститым звездам, которые могут сами выбирать или даже продюсировать себя и ту работу, в которой они участвуют. В России или в Советском Союзе всегда был, как вы говорите, для артистов театр домом, и Товстоногов растил Доронину, Борисова, Лебедева, Копеляна разными ролями. Или Табаков, чего далеко ходить, нас растил. Это означает, что он смотрел, как развивается артист, давал ему другую роль, он следил за нами. И тогда мы, уже полноценно созревшие, могли в кино использовать свое такое качество или такое качество. Я могу играть и характерные роли, и героические роли, и в этом огромная ценность нашей школы и нашей системы.
В Театре наций как раз труппы нет. Вы актер, художественный руководитель. Вы не ставите, вы не руководите актерами, ими руководят различные режиссеры, беря разных. А как актер вы сами не тоскуете по театру с твердой рукой, с одним-единственным главрежем, у которого все по одной струночке, который царь, бог и отец?
Евгений Миронов: Во-первых, у меня твердая рука, и худрук отвечает за все, что происходит в этом театре. За качество, я бы так сказал. Это имеет в виду и приглашение режиссера, и тот материал, который мы берем, за это отвечаю тоже я и наша команда Театра наций, и до последнего выхода на сцену я тоже отвечаю за окончательный продукт. Я не скучаю, потому что я в какой-то момент, работая в театре Табакова, понял, что задыхаюсь в этом прекрасном, уютном, домашнем подвале, который для нас создал Табаков. Мне уже этот комфорт... Мне нужен дискомфорт. Я стал искать режиссеров на стороне для того, чтобы развиваться. И поэтому я следую этой своей собственной системе, мне интересно каждый раз новое. Бывают прекрасные примеры, Додин тому пример, когда это какое-то единое кровеносное создание, монастырь, где все верят в одно, и это замечательные примеры. Мне интересно другое. Поэтому я не скучаю.
Сейчас, когда людям некуда ездить, почти некуда ходить, такое ощущение, что театр, а театр в России вообще всегда окружен каким-то сверхъестественным общественным интересом, не только даже художественным, но сейчас можно пойти хотя бы в театр. Правда, осталось 25% мест. Мы видим, что, естественно, это объяснимо, эти места самые дорогие. Если раньше в разных театрах цены на билеты могли начинаться от тысячи и заканчиваться 15 тысячами, то сейчас они скорее будут начинаться от пяти тысяч, может быть, от девяти тысяч. В Театре наций мы смотрели билеты — самые дешевые по девять тысяч.
Евгений Миронов: Вы что-то придумываете.
Значит, тех, которые дешевле, уже нет.
Евгений Миронов: Конечно, это естественно, поэтому они в первую очередь приобретаются. Но у нас градация от 500 рублей за билет. Безусловно, есть билеты за 15 тысяч, в третий ряд, наверное, и то не весь ряд, а несколько мест. Мы достаточно демократичную политику ведем.
А как вы выживаете тогда? Вы и другие театры?
Евгений Миронов: За счет спонсоров в том числе. У нас есть государственные дотации и есть наши партнеры, спонсоры. Мы бы не смогли сделать те проекты, а у нас все проекты взрослые, серьезные и достаточно дорогие, в том числе для детей, например. Я очень хотел сделать детский спектакль, который не ставится днем из каких-то подборных декораций, а потом вечером играется взрослый спектакль. Я достаточно часто ходил с детьми в такие театры и думал: ну как же так? И мы сделали спектакль «Синяя-синяя птица», это просто блокбастер, настоящий Бродвей. Это дорогой, серьезный, большой-большой спектакль. Конечно, если бы не спонсорская поддержка, а у нас есть прекрасные партнеры: и Сбербанк, и фонд Прохорова, который уже много лет с нами, нас поддерживает, и есть еще ряд наших друзей — мы бы не смогли делать такую программу. 11 премьер в году. Можете себе представить? Дотаций наверняка хватило бы только на три спектакля.
С их стороны это всегда абсолютно бескорыстная помощь, то есть нет никаких встречных условий?
Евгений Миронов: Конечно, есть. У нас есть, например, замечательный партнер, тоже уже несколько лет, компания «Сибур». И есть города присутствия «Сибура», где мы устраиваем не просто гастроли звезд, а целую программу «Театр наций Fest», когда мы привозим и спектакли, проводим встречи со зрителями, и какие-то социальные походы, например артистов в детские дома. Целая программа по этим городам. А эти города — например Нягань, маленький городок, не все спектакли туда могут поехать, потому что технически нас не могут принять эти помещения, которые там существуют. Но тем не менее мы осваиваем. Это как пример, а так есть много разных.
В разгар истории с Серебренниковым все обсуждали, и даже мы с вами тогда говорили, причем в тот день, когда мы говорили, стало известно, что департамент культуры Москвы перешел к грантовой поддержке театров, без этого строго бюджетного ранжирования: столько на стулья, столько на задник. Без всяких бюджетных процедур грант на спектакль. Дан грант, надо увидеть спектакль в результате. Об этом шла речь, но мы не знаем до сих пор, чем все завершилось. Изменилось ли в результате этих драматичных событий вокруг Серебренникова то, что происходит в театре с хозяйственной точки зрения? Избавился ли театр от тех сложностей, о которых стали рассказывать многие режиссеры, художественные руководители? Не просто сложности, а которые представляют риск.
Евгений Миронов: Это сложная, на мой взгляд, ситуация, тут невозможно однозначно принять решение о том, что директор занимается всеми финансами, а художественный руководитель — только творчеством. Это зависит часто от очень сложной конфигурации. Где-то директор может отвечать за финансы, но тогда он будет диктовать и творчество художественному руководителю. И тогда бессмысленно художественное руководство этим театром. Где-то директор очень умный, и они могут быть в тандеме, а где-то художественный руководитель может заниматься в том числе и хозяйственной деятельностью. Мне кажется, это вопрос очень индивидуальный. Надо подходить, исходя из природы этого конкретного коллектива. Это вообще штучное дело, очень непростое дело — театр и вообще искусство само по себе. В этом смысле я очень рад, что наконец-то, наверное, будет принят закон о культуре и исчезнет эта строка о том, что театр — это досуг и какие-то услуги населению. Мы всегда были в последние годы приравнены к булочной или к парикмахерской. Здесь по-другому считается. Это удобно для министерства финансов наверняка, но для искусства, культуры посчитать фуэте бессмысленно и очень глупо. Я очень рад, что наверху есть понимание того, что это особая область и она затратная, безусловно, и безвозвратная финансово, может быть, часто, потому что театр — это, безусловно, убыточное финансово дело. Но просчитать будущее этого можно. Тому тьма примеров. И это касается не только театров, но и великих художников, которые ничего не стоили, а потом они стоят миллионы и являются достоянием мировой культуры. Этот вклад очень важный, если это по-настоящему профессионалы. Про этот вклад теперь, слава богу, понимают, что это не просто услуги населению.
Но мы все еще ждем, что это произойдет. То есть пока ничего не изменилось.
Евгений Миронов: Но уже серьезные подвижки есть. Нацпроект «Культура», все двигается в этом направлении.
Кто-то любил Гончарова, кто-то Виктюка, кто-то, конечно, Таганку Любимова, кто-то МХТ Ефремова, кто-то — спектакли Волчек в «Современнике». Словом, у главного режиссера и его труппы свой зритель был, и он разный. Да и сейчас, пожалуй. Если походить по разным, очень даже популярным, востребованным театрам, то одна публика будет в МХТ, другая — в СТИ Женовача, третья в «Гоголь-центре», она выглядит по-разному даже, у нее разный возраст. У вас разные режиссеры. А есть ли одна публика? Или вы видите, что каждый режиссер разную публику приводит?
Евгений Миронов: Одна публика есть в одном контексте: публика, которая ждет открытия. Мы заточены на то, что каждый спектакль для нас — это событие. Это не просто какой-то очередной репертуарный план и мы ставим спектакли лишь бы занять труппу. Нет, мы свободны от этих обязательств. У нас есть абсолютно разные режиссеры, как вы сказали. У нас ставил и Някрошюс, и Алвис Херманис, и Боб Уилсон, и Серебренников, и целая плеяда молодых замечательных режиссеров. В этом смысле публика, ждущая от нас каких-то открытий, обязательно с каким-то подвохом, может быть даже что-то провоцирующее. Мы можем ставить современную драматургию или классику — не в этом смысле. Какое-то желание автора каким-то образом поделиться. А что касается разных режиссеров, на самом деле, больше нет такого места, может быть, не только в Москве, а во всей стране, где можно увидеть режиссеров мирового уровня, которые приезжают с удовольствием — правда, непростые переговоры каждый раз — поработать с русскими артистами. Из-за этого получается какой-то удивительный синтез абсолютно разных школ, но при этом рождается еще что-то новое. Поэтому это интересно и для этих режиссеров, которые уже ставят по всем оперным театрам мира. Им интересно поработать с русскими артистами.
Но все-таки у вас разный зал или он однородный? Вы же наверняка видите это, чувствуете? Бывает же разная публика, она по-разному реагирует?
Евгений Миронов: У нас основной костяк публики — от 25 до 45 лет, это очень здорово, потому что обычно в театре от 45 и выше. Поэтому мы ориентированы на эту публику и на основной наш костяк в зрительном зале. А им интересно все новое, и необязательно это одно направление, один режиссер.
Что вы думаете о таких, по-моему, взрывных явлениях в жизни, особенно в новом поколении, они быстрее захвачены этим. TikTok вам знаком?
Евгений Миронов: Да-да, от детей.
Что вы думаете о нем?
Евгений Миронов: Ничего. Я ничего не думаю. Я, честно говоря, только благодаря пандемии стал заниматься всеми онлайновскими делами, вошел вообще в этот новый для меня мир. И там есть какие-то вещи, которые я бы взял оттуда, когда закончится вся эта история с карантином. Например, мне кажется, что этот формат сокращает время, очень ценное на сегодняшний день. Например, репетиции первого этапа, читка пьесы — прекрасно, если это можно делать в онлайн-режиме.
Я просто про молодую публику, тем более что ваш театр и вы известны в том числе тем, что вы экспериментируете с какими-то новыми техническими возможностями, в том числе видео. Сейчас на каждом углу видео. Собственно, TikTok — это видео про что угодно: взял, снял себя, и пожалуйста.
Евгений Миронов: Мы используем все ресурсы. Не просто для специального вовлечения молодежи. Кто хочет, тот увлечется. Нам самим должно быть интересно в первую очередь. Например, следующий год — год Достоевского, 200 лет Федору Михайловичу. Мы придумали целую программу в новом пространстве, где как раз то место для ошибок, проб и для экспериментов. Мы объявляем сейчас конкурс молодых режиссеров, будет пять или семь грантов на постановку любого произведения, и, может быть, что-то, если удастся, войдет потом в репертуар Театра наций. Там целая образовательная программа, включающая, например, как вы сейчас сказали, TikTok, снятие себя на экран. Поиск героев Достоевского в сегодняшнем дне. Это будет делать документалист Разбежкина вместе со своими учениками. Таким образом, и видеоформат, и абсолютно современный способ существования — почему нет? Почему Достоевский сразу должен означать скучную классику?
Достоевский — это длинно. В этом видео моменты времени сжимаются, а здесь время растягивается.
Евгений Миронов: Растягивается, но тем не менее и коротко можно рассказать о каких-то типажах Достоевского в таком видеоформате, про который я сказал. Поэтому мы, если так можно выразиться, не люблю это слово, в тренде сегодняшних разных форматов, но это не самоцель. Это просто естественный ход. Если возникает такое желание, мы в этом участвуем. Я до сих пор считаю, что разговаривать с детьми надо очень серьезно, на серьезные темы и не бояться откровенных тем, а не просто сюсюкать с ними или что-то такое псевдопатриотическое. У нас недавно вышла премьера в том же новом пространстве — «Пробуждение весны». Это разговор о молодом поколении, где молодые люди говорят и существуют так, как они существуют, практически это все время нон-стоп в формате с iPhone, но говорят об очень острых вещах: о сексе, о самоопределении, кто они сейчас в этом мире, как им существовать со взрослыми, как им существовать между друг друга. И это не единственный пример.
Вы сами есть в социальных сетях?
Евгений Миронов: Да, с недавнего времени. Наверное, год. Лично мне это не очень было необходимо. Необходимо прежде всего нашим фондам. А так получилось, что я занимаюсь двумя фондами: «Жизнь в движении», который помогает детям делать протезирование рук и ног, и благотворительный фонд «Артист». И часто нужна информация для людей, для подписчиков о том, что мы делаем, или нужна какая-то помощь.
Как долго вы продержались вне соцсетей, если до 2019 года вас там не было? И когда вы туда вошли, вам было немножко интересно с кем-то там задружиться, подписаться, посмотреть, что люди постят, на что они реагируют, как реагируют? Как вообще вы так долго держались вне?
Евгений Миронов: Просто потому, что мне это не нужно. И я считал, если кому-то интересно то, что я делаю, это ему и так интересно, мне не нужно это афишировать.
А за другими последить тайком?
Евгений Миронов: Я не люблю подсматривать. Я так понимаю, что основная проблема соцсетей — это тренд в нарциссизм. Понимаю, что огромное количество людей не имеют такой возможности, как, например, у меня, выходить на сцену или давать интервью, им необходимо, требуется как-то реализоваться в каком-то качестве, и поэтому они занимаются тем, что рассказывают про себя, про свою жизнь. Если им это необходимо, то замечательно. Но когда это приобретает форму такого нарциссизма, меня это пугает. Нарциссизм — это имеется в виду эго, когда все только про себя: какой я, какая я, чем я сейчас занимаюсь. Я один раз или два раза смотрел, что происходит у коллег, у которых самое большое количество подписчиков. Я не буду сейчас популяризировать эти фамилии, они в этом не нуждаются. Но меня пугает, что именно такие пошлые вещи зачастую становятся самыми популярными. Такое время, ничего в этом, может быть, страшного нет, и это пройдет, и это может быть промежуток времени. Мы в наше время, поскольку у нас не было такого формата, тоже наверняка тратили время на какие-то пустяки.
На ерунду, конечно. Мы только не думали, что на этом можно зарабатывать, как думают сейчас. Мы делали это бескорыстно как минимум.
Евгений Миронов: Да. И когда это становится неким ориентиром, это неприятно. Каждый должен заниматься своим делом. Поэтому я занимаюсь своим делом, мои коллеги, которых я уважаю, занимаются своим делом, а не проживают так жизнь. Я не хочу даже их обвинять, мне просто их жалко, потому что тратится огромное количество времени. Это требует времени, усилий. И когда это искренне, это сразу видно, а когда это только ради достижения цели, про которую я уже говорил, в том числе для зарабатывания денег, тоже никого не обвиняю, но мне это очень скучно. Это так примитивно, что нет, я на это тратить не буду свою жизнь.
Фонд «Жизнь в движении», который вы возглавляете, помогает людям, потерявшим способность двигаться по тем или иным причинам, вернуть им эту способность. Как это появилось в вашей жизни? Я знаю, что вы очень искренне к этому относитесь.
Евгений Миронов: Я повторюсь, два фонда, к которым я имею отношение, — фонд «Артист», помогающий ветеранам нашего цеха, и «Жизнь в движении». «Жизнь в движении» замечательная Наталья Шагинян, журналист и врач, организовала пять лет назад. Этот фонд помогал российским детям встать буквально на ноги, осуществить их мечту — «хочу ходить». Так и называется центр протезирования, который мы уже вместе открыли год назад в Подмосковье. Он открыт на деньги пожертвователей, на то, что мы сами заработали, там нет ни одной копейки государства. Так получилось, что я сам в детстве болел, у меня была болезнь Пертеса, и одна моя нога становилась короче другой буквально на глазах, я ходил на костылях. Но мои родители достали счастливый билет, я излечился, находясь в Евпатории в военном санатории, благодаря грязевым ванным. Но я мог на всю жизнь стать калекой. Видя, как дети в нашей стране либо рождаются с подобными травмами, либо получают их в течение жизни и не могут получить адекватную качественную помощь, мне было это очень больно. И Наталья Шагинян вместе с нашими коллегами решила как-то двинуть дело, поставить на более серьезные рельсы. И у нас это получается. Мы обучили наших врачей и протезистов в лучших клиниках в Америке и в больницах, они сейчас работают, и мы собираем деньги для детей со всей страны, которые получают протезы XXI века.
А сколько это стоит?
Евгений Миронов: Не могу сказать, но это большие деньги, вы сами понимаете. Это новые технологии, и протезы в разы отличаются от того, что дети привыкли получать. Мало того, дети растут, им через два года понадобится новый протез. А протезы эти, если вы увидите идущего ребенка, вы не поймете, что у него нет ноги, или двух ног, или руки.
Мы даже рассказывали про тех, кто это делает. Я поражался, как далеко и как быстро, с каждым годом новые возможности появляются, вплоть до восстановления руки.
Евгений Миронов: И мы в ответе за тех, кого приручили, поэтому мы не только протезируем детей, мы занимаемся их социализацией. Кстати, это прямая связка с Театром наций. Театр наций занимается многими благотворительными проектами. Благо артисты, которые возглавляют эти благотворительные фонды — и Чулпан Хаматова, и Ксения Раппопорт, и Юлия Пересильд, и Ингеборга Дапкунайте — они все работают в Театре наций. Это все в связке происходит. Социализация детей не менее важная вещь, чем поставить ребенка на протезы. Это означает подготовить его к миру, к сегодняшнему обществу, которое часто не готово, для которого инвалидная тема — табу. Я пробовал пробиваться на каналы с сюжетами о детях, у меня ничего пока не вышло, потому что зрители не хотят на это смотреть, а мы не можем приучить людей относиться к этому как к абсолютно нормальному явлению. Тем более что дети сейчас уже физически не отличаются благодаря этим новым технологиям и протезам. На Западе мы видим колясочников, инвалидов в музеях, в театрах, в магазинах, и это абсолютно нормальная вещь. У нас они сидят по домам, потому что лишний раз не выйдешь: нет пандусов, нет дорог. Сейчас уже двинулось в эту сторону, очень медленно, а главное, общество к этому не готово. Мы этих детей еще и социализируем, мы их готовим к нормальной жизни. Например, каждый год они ходят у нас в горы. В этом году был скальный лагерь в Крыму, до этого они были на Килиманджаро. Эти дети на протезах покоряют вершины. Я не могу — у меня не хватает силы воли и духа пойти, а они ходят в эти горы, для них это очень важный шаг. Бегают марафоны, например Московский марафон в этом году ребята-уральцы. У нас прекрасные взаимоотношения, мы получили большой грант от Екатеринбургской ассамблеи предпринимателей. Это потрясающие ребята, которым в этом году десять лет, они решили не просто так на Новый год собраться на корпоратив, а собраться и сделать аукцион из дорогих вещей. У каждого есть какие-то антикварные вещи, они их практически сами себе продают. Есть конкурс, какому фонду в этом году эти деньги важнее всего. Мы были в прошлом году. Собрали фантастическую сумму — 80 млн рублей. Это самый большой рекорд за всю тогда девятилетнюю историю.
А в этом году как с этим все происходило?
Евгений Миронов: А в этом году у них будет аукцион. Я так удивился, потому что все, на самом деле, отказывают, у всех плохо. Бизнесу плохо, я это прекрасно понимаю. Тем не менее они в Екатеринбурге поняли, что кому-то хуже, чем им, и они делают не для нашего фонда, для другого фонда, но мы очень рады, что это продолжается. Мы 29 ребят из Екатеринбурга и Свердловской области поставили на ноги, и уже десять заявок из Екатеринбурга есть на следующий год. Только вместе можно справиться с этой проблемой.
Год заканчивается, скоро все-таки Деды Морозы появятся хотя бы на улицах. Правда, елок не будет. Новый год — важный для всего театрального мира период. Что бы вы пожелали коллегам, зрителям, как закончить этот год, что думать о будущем годе? Понятно, что он тоже будет не такой, как, будем надеяться, следующий и предыдущий.
Евгений Миронов: Я всем и себе желаю домашнего, семейного Нового года, найти самое прекрасное, что может быть в этих обстоятельствах. И хочу извиниться перед зрителями за то, что мы вынуждены принимать те меры, которые принимаем, они очень неприятные. Но это время ведь пройдет. И это пройдет, как говорил царь Соломон. А мы к тому времени, когда это пройдет, подготовим прекраснейшие новые интересные постановки. Например, одну из них мы сейчас, в данный момент, делаем, это кукольный спектакль. Вы спрашиваете, какая публика, разношерстная или одинаковая, ходит в Театр наций. Вот мы впервые делаем в драматическом театре кукольный спектакль. Мне кажется, может, нигде больше драматический театр не может себе позволить, это удивительно. «Ходжа Насреддин», который делает Тимур Бекмамбетов. А мы, артисты, не будем водить кукол, потому что это должны делать профессионалы, и есть замечательные ребята, которые будут играть этих персонажей. А мы будем их озвучивать: Константин Хабенский, Чулпан Хаматова, Лиза Боярская, Виктор Вержбицкий, Золотовицкий, Оболдина и я в том числе. И я надеюсь, что сразу после Нового года будет первая премьера, когда уже будет, надеюсь, полный зал. Я в это верю. С Новым годом!
