По признанию самого режиссера, его картина «Нелюбовь», представленная в Каннах, попала куда следовало — в самое сердце зрителей. В интервью Business FM он рассказал, какой смысл вложил в название и подчеркнул: «Никто не может отнять у нас этого эгоистического, влюбленного в себя самого»
Андрей Звягинцев. Фото: Eric Gaillard/Reuters
Впервые за многие годы в основном конкурсе Каннского кинофестиваля — российская картина. Собственно, фильм Андрея Звягинцева «Нелюбовь» и открыл его, и это был грандиозный успех. Картине аплодировали стоя.
Сам режиссер после премьеры в Каннах в интервью Business FM сказал, что «Нелюбовь» попала «в самое сердце» зрителей. По его словам, он видел это по их лицам. Реакцию Звягинцев назвал искренней и честной.
Расскажите мне о ваших ощущениях. Как вас Канны сегодня принимали?
Андрей Звягинцев: Ну, хорошо вроде.
Я вам объясню, почему я задаю этот вопрос. Потому что такие овации, как говорят мне знатоки, вообще редко в Каннах можно услышать.
Андрей Звягинцев: Я этого не знаю. У меня нет никакого опыта, поскольку странным образом в четвертый раз уже оказываюсь здесь. Кстати, сегодня ровно годовщина десятилетняя. 18 мая 2007 года у нас был конкурсный показ фильма «Изгнание», такой же вечерний. После него была «Елена», «Левиафан»; то есть это четвертая картина. Но я никогда больше не смотрел ни одного, кроме тех, на которых я должен оказаться, то есть, собственно, свой конкурсный показ. Во-первых, потому что я не знаю языков, поэтому для меня это проблемно. Во-вторых, точнее, это даже не во-вторых, а, во-первых, я просто не люблю вот эту ажитацию. Вся эта костюмированная ярмарка тщеславия и вся эта канитель, которая мешает только жить и трудно как-то в ней повернуться и поприветствовать друзей… Я, одним словом, так длинно захожу к простому ответу: у меня действительно нет никакого опыта, чтобы сказать «Ну, как же! Я такое видал». Я не знаю, как происходит по обыкновению здесь, но если вам кто-то рассказывает, что такое случается редко, то, наверное, они знают, о чем говорят.
Ну, вам было тепло от такого приема?
Андрей Звягинцев: Хороший был прием, правда. Честный. Я видел лица, глаза тех зрителей, которые сидели непосредственно близко перед нашим рядом. Два-три ряда я видел в течение нескольких минут, длились аплодисменты, я видел эти лица, каждое в отдельности. А потом мы оглянулись, обернулись на заднюю часть, то есть дальнюю часть партера, и следующий ряд за нами, и дальше тоже увидел несколько лиц, совершенно подавленных, опустошенных и счастливых. Мне показалось, что это было все искренне. Как по-другому? В общем, хороший прием, то есть фильм попал туда, куда следовало, — в самое сердце. Я видел эти лица, на которых были сердца. То есть просто дышали пониманием и… остановите меня, потому что я могу не прийти к точке.
Нет, я не хочу вас останавливать. Как вы думаете, а что они поняли из того, что вы хотели сказать?
Андрей Звягинцев: Вот этого я не знаю. Я ничего не хотел им сказать. Я вместе с ними хотел на это посмотреть. Не в смысле на кинопленку и на два часа экранного времени, а на человека. Вот это наблюдение за человеком, складывающееся из личного опыта, собственного опыта печального. И вообще из опыта наблюдения за человеком, за природой человеческого великолепия, которая, на самом деле...
Великолепия?
Андрей Звягинцев: Да, конечно, потому что никто не может отнять у нас этого эгоистического, влюбленного в себя самого; думающего только о себе, рассматривающего другого как средство, опрокинутого только в себя самого и в свои нужды и проблемы человека. Великолепие как то свойство человека, которое просто неотъемлемо. Ну, мы такие и есть. Нам либо нужно признать, что мы чудища, либо сказать себе, что — что такое великолепие? Как вот разобрать, что это за слово? Что оно в себя вбирает. Не только красоту, не только величие. Не только вертикаль какую-то, стремящуюся к идеалу, но и вертикаль, падающую вниз. Это все и есть человек. Я сейчас выпил крепко… Ну, то есть хорошо выпил уже и могу себе позволить притчу Пико делла Мирандолы — средневекового писателя, философа. У Пико делла Мирандолы есть замечательная притча, которую я не устаю повторять и цитировать здесь и там. Я ее и вам расскажу, потому что она имеет прямое отношение к тому, о чем мы сейчас говорим. Притча звучит так: Бог решил раздать всем предметам, всем вещам в мире, всем существам свое место. Конкретное место. Он сказал скале: будешь стоять здесь. Тигру сказал: будешь здесь. Камню, реке, сосне, ну и так далее. Он всем дал свое место. И когда дошла очередь до человека, он сказал: а ты будешь вечно искать свое место. Это вечный скиталец, который каждую минуту своего времени, каждое мгновение своей жизни выбирает самого себя. Он или он здесь, или он соблюдает меру. То есть, другими словами, великолепие человека в том и состоит, что ему дан удивительный дар и право невероятной свободы выбора самого себя, выбора, кто он есть.
Это очень ответственное право.
Андрей Звягинцев: Невероятно ответственное. А как по-другому? Кто там нас сотворил — как можно создать простую, дешевую, невероятно просто антропоморфную марионетку, которая, будучи похожей на человека, исполняет чужую волю? Это было бы безобразие. И это был бы не божий замысел. Божий замысел дать нам полную свободу — абсолютную, тотальную свободу выбирать, кто мы есть каждое мгновение, каждый миг своего бытия. Вот об этом-то и речь, что ты все время в поиске. Ты все время находишь себя ничтожным, а иногда случается так, что думаешь: как же, черт возьми, я ведь все-таки могу позволить себе сделать добрый жест или могу быть человеком…
Вы верите вообще в человеческое в человеке?
Андрей Звягинцев: Ну, иначе просто я думаю, что и не было бы этого проекта, потому что без возможности этой ничего тогда не может быть. Без возможности выйти за пределы этого бреда, который нас сопровождает, окружает, подавляет, давит, мешает нам жить, ввергает нас в состояние отчаяния и мысли о том, что как же все ужасно и плохо. Ну, как же вырваться-то из этого плена, из этой тюрьмы? Ну, если бы не было этой возможности, этого идеала осуществления. Знаете, я люблю цитату у Мамардашвили — я сейчас вряд ли вспомню в точности, но смысл общий такой: человек — это усилие быть человеком, то есть человек — мера, мера человечности определяется собственной внутренней работой. Не ссылками на то, что мы такими созданы — жизнь такая, не я такой, жизнь такая или мир такой, а собственным, не зависящим ни от чего, ни от кого, ни от каких авторитетов, ни от каких обстоятельств, собственное усилие быть человеком. Ну, о том же самом речь, то есть это как бы поиски самого себя. Сегодня утром можно проснуться, думать — Господи, что я вчера натворил! И это тоже твое великолепие.
А вы, как создатель своих героев, любите их?
Андрей Звягинцев: Невозможно делать творческую, а значит, длинную работу, длинную во времени, не любя. Это просто невозможно. Ну, так как-то, да ну их всех. Черти они окаянные.
Нет, я имею в виду героев.
Андрей Звягинцев: Ну, героев. Я о них и говорю. На самом деле, это же просто, понимаете...
По сути, вы создатель.
Андрей Звягинцев: Вы задали вопрос, я сейчас ищу ответ. Понимаете, в чем дело, кто-то сказал сегодня, что мне их всех так жаль… Я сначала исполнен презрением, ненависти. Хочется, Господи, разогнать их всех к чертовой матери, сказать: чтобы вас не было! А потом ты приходишь к какому-то состоянию сочувствия, понимания и жалости к ним.
Такое чувство, что это замысел.
Андрей Звягинцев: Нет. Смысл-то в том… ну, вот я сейчас уже полчаса говорю, что человек такой разнообразный, такое может себе позволить сегодня утром — а вечером совершить героический поступок вроде нравственного подвига просто. Что сказать о человеке в этот момент времени? Что он не любим или, как вы говорите, просто презираем? Это значит — не понимать вообще хода вещей. Значит, самому себе отказать в том, что ты заслуживаешь прощения, понимания, сочувствия, любви и так далее. Поэтому о человеке нельзя такого сказать, как нельзя сказать и себе. Ты ведь сам ложишься спать и думаешь: Господи, какое я чудовище. Ну, думаешь, я же все-таки могу, я же хороший. Так ведь? Ну а почему не отдать этот дар другому? Это дар щедрости и поощрения.
Тогда это любовь.
Андрей Звягинцев: Это любовь, а как же еще? Но, понимаете, я вам скажу следующее. У меня было предубеждение к названию фильма «Нелюбовь». Я думал, ждал, когда сложится фильм. Я, как обычно, по обыкновению, посмотрю эталонную копию и окончательно пойму для себя, как он называется. Так было со всеми картинами, и так было в этот раз. И я знал, что «Нелюбовь» — это рабочее название. А вот недавно — видимо, это промысел какой-то, я не знаю, судьба — я прочел, узнал о том, что в богословии, в теологии есть разные ветви, две прямо противоположные: апофатическое богословие и катафатическое. Апофатика строится на том, что она идет от отрицания, она разбирает каждый предмет, каждое явление в мире, каждое имя и говорит: вот это не Бог. То есть оно идет от отрицания. Оно все видимое или ощущаемое, созерцаемое рассматривает и говорит: Бог — не это, докапываясь до самой сути. Понимаете? Поэтому, когда вдруг я прочел и услышал это, и подумал, что слово, которое не переводимо ни на один язык, русское слово «нелюбовь» — это то самое и есть. Это указание на то состояние, которое совершенно точно не свидетельствует о любви. То есть это как бы отрицание, отказ от него, то есть другими словами нужно посмотреть, ну, не врагу, я не знаю, в лицо реальности, которая тебе предлагает посмотреть на себя самого, как в зеркале. Увидеть и сказать: это не я. Я не могу быть таким и не хочу быть таким. Фильм, на самом деле, для этого и снят, чтобы мы не думали, что есть такие люди, потому что это отвратительная позиция. Главным образом, читая произведение, смотря фильм, нужно искать свой портрет, чтобы ужаснуться самому себе.
Так и есть.
Андрей Звягинцев: Ну, вот и все.
Все находим какие-то черты. К сожалению. Ну, не, к сожалению, а как? Человек не может быть идеален.
Андрей Звягинцев: К счастью.
К счастью находим.
Андрей Звягинцев: К счастью, мы еще в состоянии это видеть и признать это.
Нет, понятно, не в полной мере, но есть какие-то фрагменты минутного состояния.
Андрей Звягинцев: Ну, я рад, что вы просто счастливый человек — если вы говорите, в какой-то небольшой мере. А я смотрю и думаю: Господи, вот так, все про меня.
Кокетничаете.
Андрей Звягинцев: Нет, это правда. Потому что мы сейчас с вами кокетничаем. У вас бокал вина, у меня. Мы сидим в роскошном месте, но дома...
Вы создали квинтэссенцию какого-то своего, возможно, какого-то коротенького состояния. Или какого-то проявления.
Андрей Звягинцев: Да, понимаю.
Вы выявили эту квинтэссенцию и сделали из этого целый фильм. Понимаете? Это не весь «вы», не весь «я». Это какая-то наша животная часть…
Андрей Звягинцев: Часть, конечно, часть. Именно часть.
…Мы хотим излечиться. Мы посмотрели, и вот мы излечиваемся.
Андрей Звягинцев: Мне девушка одна, посмотревшая фильм, сказала: я смотрю этот фильм — у меня ощущение, что я попала в кунсткамеру. Или это сумасшедший дом, где какие-то безумные чудовища, люди страшные!.. Послушайте! Я смотрю на это и думаю: сейчас закончится фильм и я выйду из этого морока и вернусь в свою жизнь. Я смотрю это, смотрю, смотрю и жду, когда он закончится… И в какой-то момент — она говорит, я вдруг ловлю себя на мысли: Господи, по-моему, там есть и я — среди них, среди этих! То есть какая-то часть меня откликается на то, что это про меня, и я в ужасе смотрю на это...
Я без ужаса скажу, что я понимаю, что это часть нас всех. Как вам удалось это сделать, потому что вы сами себя внутри видите? Ты чувствуешь сопричастность, ты понимаешь, что ты сам себе не можешь наврать здесь. И тут случается эта штука, когда и другие люди тоже это понимают. Спасибо.
