Борис Минц: я делал пространство для людей, но признателен и «сильным мира сего»

Борис Минц: Конечно, для нас важно, чтобы министр культуры пришел на открытие музея. Сергей Собянин тоже приехал на открытие музея, причем даже чуть-чуть раньше, все посмотрел, внимательно выслушал. Я делал пространство для людей, но, конечно, признателен и «сильным мира сего». Но что нам нужно? Мне нужно, чтобы вывеску разрешили, что вот там — Музей русского импрессионизма, а больше я никогда и не рассчитывал ни на что. Для меня важно, чтобы телеканалы показывали, которые в большинстве случаев государственные. Мы же не Третьяковка. Дай бог, чтобы она процветала, это великое создание великих людей — я не к тому. Просто директору Третьяковки не надо так сильно заниматься продвижением галереи, она и так продвинута. А нам нужно, чтобы люди знали о нашем музее, потому что мы молодые.

Борис Минц: Мы его повторили.

Борис Минц: У меня по бизнес-плану музей рассчитан на 250-300 человек. На «Жены» сейчас моя жена с подругами только ездила, мне звонила, и она мне сказала: «Ты не представляешь! Музей битком!». В будний день в половину третьего. У меня 500-600 человек в день, в выходные после открытия выставки более трех тысяч человек пришло, мы второй гардероб поставили. Для нас это такой же абсолютно результат, как «Серов» для Третьяковки. У нас на выставку «Елены Киселевой» за 2,5 месяца пришло 34 тысячи людей, это фантастический результат! 34 тысячи людей пришли в частный музей. А вы даже, может быть, и не слышали про такую художницу.

Борис Минц: Вот я и говорю. Это как раз одна из задач, которую мы перед собой ставим. Закрытие Московского урбанистического форума было на «Большевике». Я сказал, что выступлю спонсором, все это мы сделаем бесплатно, потому что я заинтересован, чтобы были люди со всего мира, а там приехала тысяча архитекторов, урбанистов и так далее, мне важна была их оценка. Это благотворительность, я там ничего не зарабатываю, это меценатская вещь. Лучшие частные музеи Лондона, Парижа зарабатывают 30, максимум 35% бюджета, — это уже фантастика.

Борис Минц: У меня где-то 20%. Мы, кстати, хорошо в прошлом году заработали. Это показывает, что людям интересно, и они голосуют рублем.

Борис Минц: По ярмарке Russian Antique & Art Fair в Манеже хорошо видна ситуация на рынке. Коллекционеров не устраивают цены, они стали ниже, чем когда люди покупали картины, так что ничего серьезного сейчас не появляется. Скажем, было 200 тысяч долларов, сейчас реально можно продать за 120 или за 140. Конечно, это никому неинтересно. Они же на этом зарабатывают, это их бизнес. Они ищут эти картины, делают документы, заказывают исследования, если есть сомнения, скажем, пример — сам Клевер это или его школа. Если школа — 30% от цены. Вот абсолютно одинакового размера картина. Если она чисто клеверовская, будет стоить, например, 150 тысяч долларов, а если это ребята рисовали, а он поправлял, хотя, может быть, по качеству абсолютно не хуже, она будет стоить 50, а то и 40 тысяч. У меня сотни работ, есть какие-то вещи, которые мне понравилось, я взял, купил, домой поставил. Я приехал в одну галерею, мне замечательный хозяин говорит: «Слушай, есть отличная работа Репина «Девушка в итальянском платье». У меня ноги аж подогнулись. Она не импрессионистическая совершенно, но я ее купил. Сейчас, если говорить про музей, мне нужны работы, которые бы дополнили коллекцию. У нас есть некие пробелы. Например, Коровина продавалось очень много. Но мне нужна картина не просто Коровина, а мне нужна работа определенного периода и еще хорошего качества, чтобы она была дописанная.

Борис Минц: Их очень мало. И чем дальше, тем труднее и труднее будет покупать. И поэтому, если мы говорим о бюджете, это зависит от того, что нашел я, директор музея и мои замечательные искусствоведы, которые тоже этим занимаются.

Борис Минц: Когда меня не будет и это перейдет в какую-то другую форму, тогда нужен попечительский совет, который будет заниматься и фандрайзингом. У меня есть попечительский совет, который я и возглавляю. Но туда я пригласил знаковых людей, мнение которых интересует. У меня есть фантастические люди, которые очень важны с точки зрения формирования авторитета музея, например, такие люди как Михаил Ефимович Швыдкой, как Михаил Михайлович Жванецкий. Понятно, что это все мои близкие люди.

Борис Минц: Нет, Спиваков — нет. Он очень занят, это абсолютно бессмысленно, да я его и не просил об этом. Например, Третьяковка, они приглашают людей в попечительский совет, которые дают деньги. Мне приглашать людей, которые дают деньги, бессмысленно, это некорректно, да на это никто и не пойдет. Попечительский совет помогает мне формировать среду вокруг музея. Я могу попросить этих людей, они могут переговорить и рассказать, кто мы. Сам факт того, что они вообще в попечительском совете у нас, дает, с моей точки зрения, некую более высокую позицию для площадки. Что это на самом деле музей, который ведет полноценную музейную деятельность, выпускает книги, занимается глубокой искусствоведческой работой. В Советском Союзе не было частных музеев, они появились через какое-то время — через 15-17 лет после того, как произошли изменения в нашей стране. Но есть опыт западных стран. Частные музеи, которые там существуют, занимаются фандрайзингом. Я знаю частные музеи, например, один под Лондоном. Один человек собирал свою коллекцию, но очень быстро умер после создания, семья была не очень активной. Но депутаты этого региона собрались и обратились к местным жителям: «Великолепная коллекция, Джейк сделал музей, мы предлагаем взять нам шефство и подставить плечо от муниципалитета и от населения, как вы считаете?» Люди ответили: «Отлично». И вот вы сейчас приходите в этот музей, а там над каждой картиной написано, что патроном этой картины является такая семья. Это же не просто картины висят, они должны быть в идеальном состоянии. Там холст пошел, тут подрамник, проблемы с рамой, кто-то задел, особенно если они старые, и так далее. Вот эти люди каждый год дают деньги, чтобы каждая картина была в идеальном состоянии. Когда муниципалитет — маленькая территория, люди проще, они по-другому к этому относятся, у них мало таких объектов. А Москва — это 200 музеев плохих или хороших, но 200, и люди живут в другой парадигме.

Борис Минц: Уравниваются. Нет, они не тратили больше...

Борис Минц: Вывозя картины, да. Хотя если Министерство культуры понимает значимость и видит, что это некоммерческая история... Мы, например, в Софию возили картины, сначала они нам так сказали: платите, потом мы все-таки объяснили, и министр сказал, что они поняли, сказал: «ты все правильно делаешь»... Там вилка, всегда вилки.

Борис Минц: Не-не-не, просто тогда, когда у меня брали интервью, я сказал, что мне назвали какую-то безумную цену — 20 млн, я сейчас не помню, но потом это пересмотрели. И там была абсолютно разумная плата. Хотя я считаю, что мы сделали большое дело. Я был в Германии на какой-то конференции, я много занимаюсь глобальной экспертизой, и первое, что мне сказал бывший министр финансов Болгарии, еще с 90-х годов я его знаю, когда увидел: «Я еще не был на твоей выставке, но я на нее обязательно пойду». Я ему: «Но вообще-то в воскресенье заканчивается», — а это был четверг. Он говорит: «Я завтра лечу в Софию, и мы в субботу, с мамой, уже билеты купили, пойдем смотреть твою выставку». Просто 35 лет не было такой выставки, на самом деле почему-то со времен Михаила Горбачева. И нам отдали самое крутое место, прямо на площади, где президентский дворец, там Национальная галерея, и нам отдали половину этой галереи. Например, люди решили пойти в Национальную галерею, они приходят, смотрят — выставка русская. Кто-то идет специально на выставку, а кто-то идет просто в галерею. И очень важно, чтобы какая-то часть основной экспозиции была.

Борис Минц: Мотивация у всех разная. В Помпиду очень сократили бюджет, они давно хотели пополнить коллекцию русского искусства. Я очень люблю Помпиду, это очень правильный музей, и я посещаю его, многие вещи для себя там заметил, которые мы теперь используем у нас в музейном пространстве. И меня всегда удивляло, что мы не видим работы русских художников второй половины ХХ века. С 1950-го года все заканчивается поздними работами Кончаловского, 40-е годы — все, конец, никого нет, в основном все 30-е. Понятно, «Бубновый валет» и все, что вокруг с этим связано: Малевич, Кандинский, Родченко и Шагал — это четыре человека, которые во многом определили фундаментальные тренды развития искусства первой половины ХХ века. Это точно, и до сих пор ничего особенно более глубокого, с моей точки зрения, в изобразительном искусстве не произошло. А ничего нашего после 50-го года не было. Хотя у нас есть тот же Кошляков, Файбисович, Кабаков и так далее. И поэтому когда к нам обратились с просьбой «дайте работы», то в моем понимании это и есть истинный патриотизм — отдать работу русского мастера, чтобы мир увидел, какое русское искусство было в этом периоде. Я обожаю русскую живопись, считаю ее одной из самых лучших в мире, я в этом абсолютно убежден, готов доказывать, как угодно. И у меня есть подтверждения этому, не мои, а людей, которые побольше меня понимают и видели. Я общаюсь с людьми, которые собирают испанский, итальянский импрессионизм, австрийский. Когда я им даю каталоги нашего музея и выставки, вы бы видели их лица, они: unbelivable, люди просто себе не представляют, какая красота здесь есть, причем она неисчерпаемая. Я 20 лет этим занимаюсь и утверждаю, что есть еще куча всего.

Борис Минц: Да, поддерживаю — больше десяти лет уже. Я был на «Манон Леско», например, последний спектакль, который я смотрел с Нетребко и ее замечательным мужем, который и пел, и играл, в общем, не слабее Нетребко, хотя она фантастическая. Я ее до этого видел в Венской опере. Могу сказать, что это лучший оперный спектакль, который видел за последние 20 лет. Моя жена очень много ходит, у нее лучше это получается. Плохо то, что в семь часов вечера спектакль. Это слишком рано. Чтобы в семь часов вечера попасть на спектакль, это мне нужно из офиса выйти чуть ли не в шесть часов. Мы все-таки в центре, поэтому обычно не так далеко, но это очень трудно. Я каждый раз собираюсь, и происходят срывы.

Борис Минц: Нет, я не могу. Вообще я стараюсь ходить на эти спектакли. Русский театр, как и русское изобразительное искусство, это совершенно выдающийся вклад в мировое театральное искусство. Я как человек, который с 14-15 лет системно ходил в театр, а уж в студенческие, аспирантские годы я все механизмы попадания на Таганку, в «Современник» знал. У нас были бабушки, которым мы могли дать рубль, и они нас заведут и посадят, это все отработано было. Сколько времени я протоптался около московских и питерских театров, это отдельная история, внукам буду рассказывать.

Борис Минц: Тех лет, да, конечно. Их было много. Был такой актер Плотников, если вы помните фильм «Девять дней одного года», там Баталов и Смоктуновский в главных ролях, а вот он — академик, который умирает. Был такой спектакль «Коронация», он там академик, Касаткина играла, в Вахтанговском театре. Я занимался тогда научной деятельностью, а это про научный мир совершенно шикарный спектакль. «Лебеди» в Питере по Шукшину — потрясающая вещь. Много спектаклей в то время. К сожалению, вся эта плеяда ушла, а как-то на новую я не очень перестроился, хотя достаточно хорошо знаю ряд актеров современных, но тех я лучше знал. У меня было много таких близких отношений, например, с Тараторкиным. Я и в «Маске», потому что Тараторкин был совершенно фантастическим человеком, это вершина русской интеллигенции в самом хорошем смысле этого слова, и актер абсолютно фантастический, к сожалению, очень рано ушел. Последний спектакль с его участием, который я видел, — «Римская комедия (Дион)» в театре Моссовета, очень был хороший.

Борис Минц: У нас очень интересный план, и следующая выставка «Импрессионизм авангардистов». Мы будем проводить большую международную конференцию по этому поводу, потому что все наши великие авангардисты, все имели импрессионистический период в своей жизни. И мы хотим это показать именно с этой точки зрения, насколько импрессионизм важен как некий этап.