Призер 36-го Московского международного кинофестиваля «За лучшую режиссуру» Валерия Гай Германика рассказала в интервью Business FM о своем фильме «Да и да», который теперь не смогут показывать в кинотеатрах, и почему она не готова лишить свое кино нецензурной лексики. А также — о своем новом проекте по мотивам сказки «Оле Лукойе».

С Валерией Гай Германикой беседовал главный редактор Business FM Илья Копелевич.

Не все вас любят, у некоторых ваше кино вызывает бурный протест. Часть публики, которая пришла посмотреть ваш новый фильм, вроде бы, сознательно пришла на ваше кино, но не смогла просидеть дольше 15 минут. Как вы думаете, почему?
Гай Германика: Это маленький очень процент тех, кто уходит. Потому что им не нравится. Почему еще? Я тоже, бывает, ухожу. Это не страшно.
Вы заранее знаете, что какую-то часть публики вы чем-то раздражаете?
Гай Германика: Мне кажется, так у любого режиссера, более-менее заметного, всегда так будет. Не может, чтобы был какой-то фильм, который всем нравится. Это нормально.
Людям, которым не нравится, которые об этом пишут, им кажется, что они наблюдают на экране вещи, которые находятся, с их точки зрения, за гранью приличного. Вы бы с этим согласились или поспорили? На самом деле, жизнь в вашем кино хуже, чем есть или лучше?
Гай Германика: Я не знаю. Кино — это художественный вымысел, он никак к жизни не относится. Он не может быть хуже жизни или лучше. Кино — это великая иллюзия, это просто придумка автора.
Хорошо, самая, может быть, такая сложная и острая тема прямо сейчас — ваш последний фильм, который многим кажется лучшим из тех, которые вы сняли. Так получилось волею судьбы, что он выходит в тот момент, когда в кинотеатрах он практически не может быть показан.
Гай Германика: Не практически, а не может уже больше.
Многие, наверное, захотят посмотреть.
Гай Германика: Это надо депутатам письмо писать.
Чтобы разрешили?
Гай Германика: С прошением. Да, дополнительный показ.
Хотя бы один.
Гай Германика: Хотя бы три.
Хотя снят и закончен он был довольно давно уже?
Гай Германика: Да, может, год назад был закончен.
А что мешало раньше?
Гай Германика: Продюсеры не могли определиться с фестивалем, со стартом фильма. Долго принимали решение, общались с разными фестивалями, и приняли решение по поводу ММКФ.
А вы могли бы сделать версию этого фильма, в котором все соответствовало бы ныне принятым законам? Избавить его от нецензурной лексики? Это возможно или нет?
Гай Германика: Мне это было бы очень сложно сделать. Я думаю, что нет ничего невозможного, но это очень сложно. Это вырежет ножом мое сердце.
Можно ли эту картину донести другими способами?
Гай Германика: Пока не имею представления об этом и не знаю.
То есть пока все и останется, и никакой версии не будет? Или вы думаете об этом, может быть?
Гай Германика: Не знаю, может закон отменят.
На это надежды мало пока.
Гай Германика: Почему? Курить же уже разрешили на верандах.
Пока нет.
Гай Германика: Собираются же.
Просто курят. Может быть.
Гай Германика: Нет, никто не курит. Я — законопослушный гражданин. Гражданка.
Немножко о самом кино. Вы, когда рассказывали о сериале «Школа», говорили, что, в принципе, фильм автобиографичный — это ваша школа. Фильм «Да и да» — это автобиографическая история?
Гай Германика: Нет, не мой личный опыт.
Но вы уже говорили, что фильм о любви, которая есть в героине. И, как мне кажется, главный герой — разноплановый. Мне кажется, вы по-разному его видите в разных частях фильма и нам показываете.
Гай Германика: У него их всего две — похмелье и алкогольное опьянение.
Больше ничего в нем нет?
Гай Германика: Еще в нем, конечно, что-то есть. Может быть, какая-то божественная искра таланта. Это кому как, кто как видит.
А божественная искра, которая есть в вашем герое, бывает без пьянства, похмелья, мата, наркотиков?
Гай Германика: Да, я думаю, да, конечно, бывает. Тебе даются таланты, это все зависит от того, как ты пользуешься этим талантом, бережешь ли ты его, благодаришь ли ты того, кто дал тебе этот талант. Либо ты считаешь, что это твое, используешь его, разбазариваешь и тратишь, не сохраняешь. Это зависит от того, как ты им пользуешься, как с этим живешь. От твоего взаимоотношения с реальностью, не знаю, с космосом, со всеми этими делами.
Интересно понять, почему героиня его любит? Ведь он, конечно, неплохой.
Гай Германика: А почему вам это интересно? Мне же неинтересно понять, почему вы свою жену любите или Владимир любит Марию, или Екатерина Федора?
Потому что вы все-таки сняли фильм о любви. Может быть, главное в том, как мне кажется, в том, что героиня способна любить. И эта любовь не отвечает никаким требованиям.
Гай Германика: Не подходит ни по одним параметрам.
Не по одним параметрам. Любит плохого — часто так бывает. Плохое всегда должно быть спутником этой божественной искры, я вот так спрошу?
Гай Германика: Почему она любит плохого? Он для нее самый лучший.
Вы могли бы полюбить такого человека?
Гай Германика: А вы?
Все-таки в женском облике его сложнее представить, хотя, можно. Наверное, да. Ваш фильм точно ничему не учит, кроме любви самой. Или все-таки?
Гай Германика: Я не ставила себе задачу учить кого-то, потому что у меня кино не дидактическое. Поэтому я не знаю, я не хочу, чтобы фильм чему-то кого-то учил специально. Люди выходят, плачут или смеются. Я очень много за эти дни видела счастливых людей, и это очень круто.
Немножко о кино как таковом. Мне очень нравится, этого очень мало, что делаете вы, замедленная реальность. Есть еще такое понятие темп. Темп в ваших фильмах становится все медленнее, вы все подробнее показываете.
Гай Германика: Это как-то зависит от проекта. Я читаю сценарий и представляю, это я буду снимать в такой форме, это — в такой. Вы имеете в виду ритм, наверное, какой-то?
Да.

Гай Германика: Ритм не зависит от подробностей и детализации того, что там я показываю. Ритм зависит от чисто художественного решения режиссера. Просто в этом фильме отсутствует время специально, я его убрала оттуда. Я не знаю, получилось у меня или нет, но говорят, вроде получилось.

На ваш взгляд, эта история вечная или она все-таки из какого-то времени? Исторического времени.
Гай Германика: Я думаю, что она могла бы быть в любое время, в любом месте, в любой точке планеты.
А социальный контекст, которого, в принципе, в фильме почти нет? Или все-таки он подспудно есть?

Гай Германика: То, что вы называете социальным контекстом, как раз нужен был для ритма, чтобы иногда вытаскивать героиню в реальный мир. Когда она приходит в паспортный стол, у нас цвета становятся абсолютно идентичными натуральному. И информация о том, что ее паспорт недействителен, втягивает ее в реальный мир, поэтому там другие краски. И вот ваш социальный контекст имеет место быть как раз.

Я хочу спросить, про что вы будете снимать дальше и как?
Гай Германика: Снимать сказку «Оле Лукойе».
До сих пор в вашем кино был абсолютно реальный мир, подчеркнуто реальный, чтобы казалось, что это жизнь. А теперь абсолютная смена?

Гай Германика: Просто работаю, как мне работается, придумывается что-то. Оно так само. Не совсем продумано. Отчасти, наверное, что-то продумано, я, наверное, хочу двигаться в сказочную сторону какую-то, мне нравятся все эти штуки, которые я делаю. Вроде, неплохо получается, не знаю. Как получится, надо смотреть дальше. Надо снимать кино в новых условиях. Я просто не теоретик, я практик. Когда настанет момент съемок, придут актеры, мы разберемся, кому чего делать. Может, закон отменят?

Вам бы хотелось, да? Не для старого фильма, а для нового тоже, да?
Гай Германика: Я не считаю, что «Да и да» — это старый фильм. Он только начал свою жизнь, а они уже его скидывают с корабля современности.
Можно о русской классике поговорим? Что вы любите читать?

Гай Германика: Я вообще все читаю. Я консервативный ретроград, я же живу в мире русской классики, она для меня всегда будет актуальна. Это мое вдохновение, наверное, отчасти.

Вы читаете русскую классику, и она вам не кажется ушедшей в позапрошлый век?
Гай Германика: Я предпочитаю традицию постмодернизму, хотя многие думают, что это наоборот.
Достоевский или Чехов, Толстой или Пушкин?

Гай Германика: Вот такой вы выбор мне ставите?

Ну, простой, да.
Гай Германика: Тогда — Толстой.
Лев Толстой тоже есть разный. Есть «Анна Каренина» и «Крейцерова соната», а есть «Война и мир» и «Казаки». Там, где личные истории, где личная мораль, или там, где народный эпос?

Гай Германика: Мне сама форма повествования его близка. Если я скажу мысль, все подумают, что я «толстовец» какой-нибудь. Нет, мне все близко, я его понимаю, он меня утешает, и мне это нравится. Но я, наверное, уже год не перечитывала ничего, не знаю, может, больше. Надо вернуться к этому.

Правильно будет сказать, что вы — режиссер, который очень не любит словами что-либо обобщать. Вы немногословны на съемочной площадке? Вам приходится объяснять актерам?
Гай Германика: Я многословна. Когда ты говоришь на публику о таких эпических вещах, просто приходится за слова отвечать, не хочется лишнего говорить, а то потом выдирают из контекста, перефразируют. Мне все близко, что у Толстого, особенно, «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение». Я очень люблю Максима Горького, Алексея Толстого кстати еще.
Это последнее, что вы читали из написанного на русском языке?

Гай Германика: Нет. Зря так говорите. Последнее, что я прочла, это «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова.

Если о современных говорить, тут у нас одна часть литературы очень публицистичная, а другая литература вне контекста. Алексей Иванов, например. Вам оба направления, оба этих литературных лагеря, близки и интересны или у вас есть выбор в пользу чего-то?
Гай Германика: Все-таки люблю литературу, которая проще читается.
Вне контекста, которая о вечном. Есть литература, которая злободневна. Вот Пелевин пишет большой художественный фельетон...
Гай Германика: Я через раз, я просто пропускаю современных писателей. Я раньше следила за ними активно, сейчас нет, потому что мне приходится обращаться назад к классике все время, что-то все время вспоминать, потому что память очень плохая. Некогда даже читать Пелевина, но я читаю. Это очень достойно внимания, это очень крутая литература. Сорокин Владимир Георгиевич — очень крутой, великий писатель, но не всегда есть возможность быть в контексте этом и знать все новинки, потому что у меня другая профессия, я не литературный критик. Я литературой, скорее, дышу, живу, это мой воздух. Поэтому у меня нет критической оценки этому.
Вы сказали, вы любите простоту. А кино вы тоже делите на такое простое и специально сложное?
Гай Германика: Да, конечно. Безусловно. Я люблю простое кино, совсем простое.
Тарковский — это сложное?
Гай Германика: Это сложное, но очень хорошее, эпическое. Это философское, такое что-то очень умное, не всегда доступное мне, я же блондинка.
Вы знаете, я совсем не занимаюсь кино. Но сейчас, когда ехал к вам, пытался вспомнить, какие фильмы мне нравились, не нравились, тоже про простоту и сложность думал. Для меня восприятие Тарковского заканчивается «Рублевым», он уже для меня очень сложен.
Гай Германика: Да, у меня все на «Титанике» закончилось.
Я про время хочу сказать в кинематографе. Я когда подумал про «Иваново детство» и про «Рублева», почему-то, вы знаете, все равно и с вашим кино сравнил тоже. Как отличить простоту гения от простоты ремесленника?
Гай Германика: Это надо почувствовать.

Вы сказали, что на съемочной площадке вы говорите много. У вас пока что снимаются одни и те же актеры. Это прямо такая театральная труппа, они хорошо вас понимают или это ваша личная черта — работать с одними и теми же.

Гай Германика: Мне нравится моя компания, не хочу их терять. Я не очень люблю новые знакомства. Мне хочется со своими оставаться. Они достаточно многоплановые артисты, можно с ними работать много, долго. У нас киногруппа, киносемья.
Вот у вас возникает новый сценарий, новые герои и вы всегда видите из вашего же коллектива, как собрать это на экране по-новому?
Гай Германика: Вижу.
Или может быть такая ситуация, когда вы будете все-таки вынуждены смотреть, искать, пробовать.
Гай Германика: Да, я всегда так. У меня, наверно, 50 на 50 даже бывает, что я своих беру и кого-то еще нового ищу. Это в каждом проекте.
Актеры — люди творческие, у них бывают обиды — почему роль не та досталась, когда речь идет именно о коллективе…
Гай Германика: Все решаемо. У меня так не обижаются, все хотят сниматься, они все профессиональные люди, поэтому не важно, какая роль тебе досталась. Иногда можно выбрать себе роль, я даю сценарий, говорю, выбери, кто тебе нравится. Иногда я сразу вижу там, кого может сыграть. Никто не обижается, все хорошо.
Еще немного о кино я вас хотел спросить или о музыке, скорее, потому что в последнем фильме тоже она играет роль. Из нашей музыки, что для вас было интересным, важным? Что вы напевали, напеваете, если есть такое?
Гай Германика: Это всегда в разные периоды по-разному. Сейчас я практически уже ничего не слушаю, потому что уже ничего нет. Я слушаю обычно то, что входит в саундтреке моих фильмов. Они все разные у меня — от попсы в «Кратком курсе» до рока или андеграунда какого-то в «Да и да». Я слушаю те песни, под которые у меня рождаются кадры, а потом их вставляю в кино.
Бывает и так, что именно под...
Гай Германика: Это так всегда.
То есть это от музыки вообще?
Гай Германика: Да, много, конечно, от музыки. Я придумываю под музыку.
У вас очень рано появилась возможность себя реализовать. В то же время вы человек, на первый взгляд, неуправляемый абсолютно. Вас не интересует, сколько стоит кино, как это назвать, как объяснить, вы плывете, и у вас все получается.
Гай Германика: Это благодаря моим квалифицированным сотрудникам и помощникам. Нужен продюсер еще грамотный, какой-нибудь эпический мужчина, который будет помогать, направлять. Особенно разные стадии, когда ты входишь в шоу-бизнес, в кино.
Я понимаю, что вы грустите о том, что фильм не пойдет…
Гай Германика: Очень грущу. Я даже не ожидала, что это случится.
Но эмоций вы никаких не проявляете. Что должно произойти в мире, чтобы мы увидели вашу эмоцию насчет этого социального контекста?

Гай Германика: Не знаю, чем может удивить этот мир нас еще? История циклична, мы, по-моему, все это уже прошли сто раз, и опять все по-новой.

Ничего нового в мире?
Гай Германика: Нет, сплошная жестокость, депрессия, обман, коррупция, войны, кровь.
Но в ваших фильмах еще есть любовь.

Гай Германика: Она же внутри, это духовное состояние, это уже, наверное, к духовной жизни относится, если любовь правильная. Наша любовь — любовь художественная, к искусству относящаяся, которая движет всей литературой от древности до наших времен. У нас уже так особо никто не пишет книжки про любовь. Вот, мы кино сняли, все порадовались.

Спасибо.